Когда я был маленький, я довольно неплохо голосил известную песню певицы Легкоступовой про «Ягоду-малину». По крайней мере, неплохо по версии бабушки, а бабушка врать не станет.

Видимо, родителям бабушка тоже об этом не соврала, потому что я оказался в музыкальной школе. Именно «оказался» — что-то я не помню никаких вопросов к себе, согласий и вступительных процедур. Просто — раз! — и три дня в неделю у тебя хор, фортепиано и сольфеджио. И музлитература ещё, господи прости.

Всё время требовалось не забывать надевать сменку, которая почему-то вечно была холодная как лёд. И ещё не забывать черную папку с нотами. У меня до сих пор в столе лежит эта папка всё с той же ископаемой жевачкой, размазанной по ней изнутри.

Музыкальная школа находилась в старом особняке на Горьковской. Разноголосые скрипы паркета тонули в бесконечной высоты потолках, а каждый коридор заканчивался тёмным углом, где обязательно таинственным частоколом стояли пюпитры.

Я был на хоровом отделении, и ладно бы, хор — хор ещё ничего. Даже, наоборот, легко: слова учатся за один урок, ноты всегда перед глазами, а дальше ты только вступаешь, когда надо. Правда, я был альтом, а никто не хочет быть альтом — это же сплошные буууу, бу-буу, буууу и всё. Просто обслуживаешь этих дурацких сопрано.

Репертуар у нас был своеобразный, потому что преподавательница тоже была своеобразная. Ирина Анатольевна, очень большая и очень энергичная женщина с короткой стрижкой, как будто законсервировалась в 84-м году где-то в районе пионерлагеря. Поэтому у нас был непрекращающийся «Звездопад, звездопа-а-а-ад — это к счастью, друзья, говорят!» и прочие орлята-октябрята. Только потом вдруг возник какой-то негритянский спиричуэлс и «Аллилуйя» с партитурой на одиннадцать листов. Вероятно, потому что с «Аллилуйей» детский хор в Филармонию пускали, а со «Звездопадом» нет.

А вот фортепиано — это вообще туши лампу. К одиннадцати годам я знал в лицо всех четырех всадников Апокалипсиса: Менуэт Баха, Сонатину Клементи, Сладкую грёзу Чайковского и Андантино Хачатуряна. И этюды Черни следовали за ним.

Хуже монотонных занятий были только отчетные концерты. Неважно, выучил ты пьесы или нет, всё равно холодными и склизкими от ужаса пальцами играть невозможно. Поэтому ты, конечно, сбиваешься на середине и начинаешь фрагмент заново, или даже всю пьесу с начала. Ещё ты, понятное дело, одет в красивое, в брючки и белую рубашку, а в подмышках жмёт, а в ботинках трёт, стесняя и без того одеревеневшие члены.

Примерно тогда в припадке то ли инициативы, то ли протеста я попросился у родителей в художественную школу прямо в середине года. Думал, буду писать картины, ставить в углу подпись мастера и никаких тебе концертов, сцен и зрителей, ура.

Но путь к холсту лежал через лепку. На первом же занятии нам раздали небольшие кафельные плитки и сказали: надо нанести на плитку слой глины толщиной точно с плитку, а потом скатать и разместить на нём 25 одинаковых глиняных шариков. Что ж, вроде всё понятно и несложно.

За три часа я проклял искусство. Сначала надо было выковырять кусок холодной глины из стоящего посреди класса огромного чана. Потом разминать эту глину минут двадцать до пригодного для лепки состояния. Скатать ровный шар оказалось для меня почти невозможно. Повторить его ещё двадцать четыре раза — невозможно совсем.

В художественной школе я продержался три занятия и ни под чем из сделанного там не готов был поставить свою подпись. Уж лучше музыка.
Через несколько лет после окончания музыкалки мне позвонила хоровичка Ирина Анатольевна и пригласила на встречу выпускников. Я пришёл и там был полный зал — человек двести, пять поколений её хоровиков, выпущенных с шагом в семь лет.

Ирина Анатольевна произнесла приветственную речь, и все уже было приготовились умилительно похлопать, ностальгически наклонив головы вбок. Но Ирина Анатольевна, не дав аплодисментам разгореться, вдруг заговорщики сверкнула одновременно глазами и стёклами очков, села за рояль и заиграла вступление.

О, ей позавидовал бы в ту минуту любой заклинатель змей: от звуков рояля у всех гостей, включая пятидесятилетних дяденек и тётенек, гортань начала ритмично сокращаться, а глаза полезли на лоб. Я быстро оглядел зал: выпускники сидели, испуганно схватившись за подлокотники кресел, как в самолёте во время турбулентности. Все поняли, что прямо сейчас они будут петь, потому что всё помнят.

Ирина Анатольевна дирижерски махнула в сторону зала рукой, но это было уже совершенно не обязательно. Зал грянул «Звездопад, звездопад»! Грянул как надо, стройно и по голосам. Нагло тянули мелодию сопрано. Держали ритм теноры. «Бууу, бу-буу, буу, бу», — послушно гудели альты.